Моя нечестивая жизнь - Страница 94

К оглавлению

94

– Успокойтесь, миссис Джонс, прошу вас, – сказал Моррилл. – Мы найдем поручителя.

– Сами успокойтесь! Вам бы посидеть в этой клоаке, посмотрим, как вы запоете!

– Судья Меррит отверг уже шесть наших кандидатур, – невозмутимо продолжал Моррилл. – Он явно настроен против вас.

– Хорошо, хоть начальник тюрьмы отнесся с пониманием, – сказал Чарли. – Мы тут тебе кое-что принесли.

Он открыл кофр, достал кашемировое одеяло, набросил мне на плечи и поцеловал в щеку. Мистер Моррилл деликатно отвернулся.

– Успокойся, жена. Успокойся, любовь моя.

– Убирайся со своим «успокойся». Я хочу домой.

Из кофра были извлечены шелковые простыни, пуховая подушка, два платья, чулки, бархатный халат, шлепанцы, бутылка кларета, пара романов, жестянки с бисквитами и сухофруктами, коробка лакричных леденцов, грифельная доска и письменные принадлежности. Набор для долгого путешествия. В дверь негромко стукнули, и на пороге возник здоровенный детина в робе, в руках он держал большой ящик. Как только Чарли расплатился, детина вскрыл ящик. Внутри лежала перина.

– Лучшее гусиное перо! – принялся расхваливать Чарли. – Прямо с фермы в Граммерси.

– Мне что, сидеть здесь месяцы?

– Лучше подготовиться заранее, – прохрипел Моррилл и закашлялся. – Судья Меррит – упрямый осел. Суд назначен, кха, на июль, кха-кхе.

– На июль? Но сейчас март!

Моррилл расправил плечи:

– Я буду защищать вас, леди, всеми своими силами, как адвокат и как друг. За неделю мы найдем поручителей. Верьте мне.

Я даже не стала повторять свой девиз. В конце концов, не Моррилл сунул меня сюда, а проклятый Меррит, который ясно дал понять, что продержит меня в Томбс до суда. «Ее преступление, – сказал он Морриллу у себя в кабинете, – крайней степени развращенность, полное моральное падение. Она представляет угрозу самому роду человеческому… Вот и на вас давят, чтобы вы поскорее нашли поручителя. Но выпусти я ее, она мигом ударится в бега и скроется от правосудия».

Пять долгих месяцев прошло, а поручители так и не объявились. Никто не оказался достаточно хорош для вершителя правосудия Меррита из Нью-Йоркского уголовного суда. И пока он поглаживал бакенбарды, сидя в зале суда, я, без вины виноватая, сидела в тюрьме, тоскуя по своей ненаглядной дочери.

Глава девятая
Позолоченные подмостки

...

СКАНДАЛ

Мадам Де Босак умудряется жить в роскоши, вести великосветскую жизнь даже в арестном дом. Ее камера являет собой роскошные покои, с пуховой периной и шелковыми простынями. В меню у нее каплуны и жареные голуби, она играет в вист с посетителями. Надежные свидетели подтвердили, что она ни разу не посетила тюремную церковь, а трапезничает в компании начальника женской тюрьмы. Более того, стало известно, что, когда муж навещает ее, она отправляется в его обществе в апартаменты начальника тюрьмы, где и пребывает в течение трех-четырех часов. Что за издевательство над правосудием! Как можно было позволить гнуснейшей из преступниц вести великосветскую жизнь, будто она на курорте, а не в исправительном заведении! Неужели тюрьма – это сцена, позволяющая преступнику красоваться, выставляя себя с выгодной стороны? Если дело так пойдет, убийцу невинных придется отпустить на все четыре стороны с охранной грамотой от судейских!

Я читала «Полицейский вестник», едва не скрежеща зубами. Видели бы они мои «покои»! Шелковые простыни не спасали ни от плесени, ни от вшей. Да, жареных каплунов Чарли доставлял мне еженедельно из ресторана гостиницы «Беверли», но запах хорошей еды не мог перебить нестерпимую вонь испражнений, мешавшуюся с запахом отчаяния, как не под силу каплунам было излечить мое истерзанное сердце. Никакая подушка из перьев, как бы я ни сжимала ее в объятиях, не могла заменить мне дочь. Ни одно слово из письма малышки не могло заменить ее голос. Мама, – было написано на листке милым детским почерком, – папа говорит, что ты уехала помогать бедным несчастным женщинам, но я так хочу, чтобы ты поскорее вернулась и мы закончили наши вышивки и приготовили яблоки с тоффи, я теперь умею, мне Ребекка показала. Я в голос рыдала над этими строчками, внося свою ноту в тюремный гул – нескончаемый поток завываний, приправленный яростными воплями. Матерь Божья, чего от меня добиваются власти? Покаяния?

– Прекрати давать в газеты рекламу, – велела я Чарли. – Она только внимание ко мне привлекает. Пусть миссис Костелло или миссис Уотсон стараются, авось попадутся.

В то утро он принес мне газеты, письма от адвоката, от друзей, от Оуэнсов, еще одно письмо от Белль с карандашным рисунком – птичка в клетке. Картинка пронзила мне сердце, будто то был не листок бумаги, а крюк мясника. Муж сказал, что дочь ночью плакала.

– Но утром распевала песенку про Макгинти, веселая как птичка.

– Ты совсем ума лишился? – вскинулась я. – Считаешь, что она и без матери обойдется?

– Я этого не говорил. Просто я из кожи вон лезу, чтобы она не чувствовала себя несчастной. Ты не представляешь, какой в доме кавардак.

– О, великая трагедия мистера Джонса. Невзгоды и самопожертвование.

Для меня и Чарли это были тяжкие дни. До истинных своих врагов я дотянуться не могла, а потому всю ярость и злость оставалось изливать либо на себя, либо на Чарли. Выбор пал на Чарли.

– Ты говорил, меня не арестуют! Твердил про штраф, про предупреждение!

94